VI. Просто сказка
Геллер прежде меня заметил, что в ту минуту, когда мы засыпаем, но ещё не совершенно заснули, всё, что для нас было лёгким очерком, получает образ полный и определённый.
Жан-Поль Рихтер 

Лысый Валтер опустил перо в чернильницу и заснул. В ту же минуту тысяча голосов заговорили в его комнате. Валтер хочет вынуть перо, но тщетно — перо прицепилось к краям чернильницы; в досаде он схватывает обеими руками — всё тщетно: перо упорствует, извивается между пальцами словно змея, растёт и получает какую-то сердитую физиогномию.

Вот из узкого отверстия слышится жалостный стон, похожий то на кваканье лягушки, то на плач младенца. «¿Зачем ты вытягиваешь из меня душу? — говорил один голос, — она так же, как твоя, бессмертна, свободна и способна страдать». «Мне душно, — говорил другой голос, — ты сжимаешь мои рёбра, ты точишь плоть мою — я живу и страдаю».

Между тем дверь отворилась, и Волтеровские кресла, изгибая спинку и медленно передвигая ножками, вступали в комнату, и на Волтеровских креслах сидел, надувшись, колпак, он морщился, кисть становилась ежом на его теме, и он произнёс следующие слова: «Ру, ру, ру! Храп, храп, храп! Усха, усха, усха! Молчите, слабоумные! Отвечайте мне: ¿слыхали ли вы о вязальных спицах? Ваш мелкий ум постигал ли когда-нибудь чулочную петлю? В ней начало вещей и пучина премудрости, глубокомысленные нити зародили петлю, петлю создали спицы, спицы с петлёю создали колпак, венец природы и искусства, альфа и омега вселенной, лебединая песнь чулочного мастера. Здесь таинство! Всё для колпака, всё колпак и ничего нет вне колпака!»

Перо взъерошилось, чернилица зашаталась и хотела уже брызнуть на колпак своею чёрною кровию. Горе было бы колпаку, если б в самое то время не раздалось по комнате: «Шуст, шуст клап, шуст клап», и красная с пуговкой туфля, кокетствуя и вертясь на каблуке, не прихлопнула крышечку чернильницы. — Чернильница принуждена была выпустить перо, а перо без его души, как мёртвое, упало на стол и засохло с досады.

«Ру, ру, ру, моя красавица, скажи: ¿Какой чулочный мастер мог создать такое чудо природы, такую красоту неописанную?»
— Шуст, шуст клап, — отвечала туфля, — меня создал не чулочный мастер, а тот, кто превыше чулочного мира, кто топчет чулки, от кого прячутся башмаки, и самые высокие ботфорты трепещут, меня создал сапожник!
«Как, — возразил колпак, — ¿кто-нибудь кроме чулочного мастера, мог так искусно выгнуть твою шкурку, так ловко спустить твоя пятку? — храп, храп, храп! Позвольте мне вам сделать вопрос, может быть, нескромный: ¿на скольких петлях вас вязали?»

«Несчастный! Какой туман затмевает твой рассудок! ¿Неужели ты, подобно перьям, чернильнице, стульям и всем бессмысленным тварям, никогда не знавшим шила и колодки, неужели, подобно им, ты не признаёшь великого сапожника? ¿Неужели спицы не дали тебе понятия о чём-то высшем, о том, без чего не могли бы существовать ни башмаки, ни калоши, ни самые ботфорты, чего нельзя утаить и в самом мелко связанном мешке, шуст, шуст клап! и что называют — шилом?»

Колпак смутился и побледнел, петли находились в судорожном движении и шептали между собою: «¿Што там туфля шушукает про сапожного мастера? ¿Што за штука? ¿Неужли он больше чулочного?»
Между тем туфля, сверкая блестящею пуговкою, вспрыгнула на кресла, нагнула носик колпачной шишечки и, нежно затрагивая его каблучком, говорила ему с ласкою: «Храпушка, храпушка! Шуст, шуст клап, шуст, шуст клап! Обратись к нам, у нас хорошо, у нас небо сафьянное, у нас солнце пуговка, у нас месяц шишечкой, у нас звёзды гвоздики, у нас жизнь сыромятная, в ваксе по горло, щётки не считаны…»

Не совсем понимал её колпак, однако догадывался, что в словах туфли есть что-то высокое и таинственное. Ещё долго говорили они, долго нежный лепет туфли сливался с рукуканьем колпака, миловидность её докончила то, чего не могло бы сделать одно красноречие, и колпак, прикрывая туфлю своею кисточкою, поплёлся за нею, нежно припевая: «Храп, храп, храп, ру, ру, ру».

«Куда ведут тебя, бедный колпак? — закричала ему мыльница. — Зачем веришь своей предательнице? Не душистое мыло ты найдёшь у неё, там ходят грубые щётки, и не розовая вода, а каплет чёрная вакса! Воротись, пока ещё время, а после — не отмыть мне тебя».

Но колпак ничего не слыхал, он лишь вслушивался в шушуканье туфли и следовал за ней, как младенец за нянькою.
Пришли. Смотрят. Мудрёно. На огромной колодке торчало шило, концы купались в вару, рядами стояли башмаки, сапоги всех званий и возрастов, смазные, с отворотами, калоши волочились за ботинками и почтительно кланялись ботфортам, занимавшим первые места, и между тем огромные щётки потчевали гостей ваксою!

Величественна была эта картина! Она поразила колпак, всё, что ни воображал когда-либо нитяной мозг его, не могло сравниться с сим зрелищем, и он невольно наклонил свою кисточку. Одни петли заметили, что все ботфорты и большая часть сапог были пьяны, тщетно докладывали они о том колпаку, колпак в пылу своих восторгов не верил ничему и называл предусмотрительное шушуканье петель пустыми прицепками.

Между тем туфля не дремала, она быстро подвела колпак к колодке, колпак, встревоженный, вне себя от восторга, думал, что наконец близка минута его соединения с прекрасною туфлею… как вдруг колодка зашевелилась, ботфорты затопали, калоши застучали, каблуки затопали, туфля захлопала, бешеное шило вертелось и кричало между толпою и чугунный молоток сглупу хлопнул от радости по толстому брюху бутыли, реки ваксы полились на бедный колпак…

И где ты, прежняя белизна колпака? Где его чистота и невинность? Где то сладкое время, когда, бывало, колпак выходил из корыта, как Кипреида из морской пены, и солнце, отражаясь на огромной лысине Валтера, улыбалось ему? Вспомнил он слова мыльницы. Несчётный ряд воспоминаний пробудился в душе колпака, угрызения совести толстыми спицами кололи его внутренность, он почувствовал весь ужас своего положения, всю легкомысленность своего поступка, он узрел пагубные следствия своей опрометчивой доверенности к ветреной туфле, опрометью бросился он к корыту. «Щёлок спасёт меня! — думал он. — Мыло! Корыто! Заклинаю вас! Поспешите ко мне на помощь, омойте меня от бесчестья, пока не проснулся наш Валтер…»

Но колпак остался невымытым, потому что в эту минуту Валтер проснулся.